Защитить любовью

Я не знаю, как воспитывать детей. Честно. Я знаю только одно — своего ребенка нужно любить. И быть всегда на его стороне. Потому что я мать. И это моя обязанность, мой материнский долг.

Маленькой я была, по словам моей мамы, чудовищным ребенком. С виду — ангел: реснички, косички, ямочки на щеках. Но когда мне было что-то нужно, я превращалась в фурию и могла пробить лбом стену. Мама, по ее словам, «со мной не связывалась», считая, что такая твердость — не самое плохое качество для девочки.

Мне было года два. Мама вывезла меня на море. Я бросалась камнями и капризничала. Посторонняя женщина сделала мне замечание — мол, нельзя так себя вести. Я закрыла рот, молча набрала в ладошку камней и бросила в женщину. Мама сделала вид, что ничего не видела.

Когда я закатывала истерики на улице, что происходило достаточно часто, мама садилась на бордюр, доставала сигарету и ждала, когда истерика закончится.

— Из нее вырастет эгоистка и стерва, — говорила маме ее подруга тетя Наташа. У тети Наташи был сын Антон — сказочный послушный мальчик, который слова лишнего не мог сказать без разрешения мамы.
— Посмотрим, — отвечала мама.

Мы с Антоном вместе ходили в детский сад. Тетя Наташа каждый день устраивала педсовет с воспитательницей, ходила к директору раз в неделю — она лучше всех знала, как надо воспитывать детей. И у нее всегда находились претензии. Ко всем. Антона никто не любил. Тетя Наташа никак не могла понять почему. Как не смогла понять, почему ее сын, когда подрос, начал воровать деньги и стал наркоманом.

Моя мама, работавшая на трех работах, прибегала в детский сад, доставала из старой потертой сумки конфеты, банку икры, бутылку вина и отдавала воспитательнице и нянечке.
— Спасибо, — говорила она им уставшим голосом.

Когда мама задерживалась на работе, меня забирала домой воспитательница Нина Павловна. Мама ее об этом не просила. Нина Павловна не ждала благодарности. Ей просто было жалко маму и меня. Я любила к ней ходить — у нее жили попугайчик и кошка. И я совершенно не страдала от того, что мама меня не забирала вовремя. Мама прибегала к ней с отрезом дефицитного шелка или с банкой кофе. Чмокала ее в щеку.
— Спасибо, — говорила она.

Нянечка подкармливала меня сухофруктами в кладовке, где хранились раскладушки. Там же она скармливала мне дополнительную порцию запеканки, которую я терпеть не могла, но ела, потому что в кладовке, потому что никому больше не давали. Мама устроила на работу дочь нянечки. Опять же не за нянечкино доброе отношение ко мне, а просто потому что была возможность.

Если я отказывалась есть, нянечка вела меня на кухню и там, заглядывая в кастрюли, я показывала, что буду, а что не буду. Мама считала это нормальным.

Тетя Наташа заходилась в истерике — дети должны есть то, что дают. И это неправильно, что я с детства «на особом положении».
— Пусть она хоть в детстве будет на особом положении, — отвечала уставшая мама.

В школе мама вела себя тоже странно. Она разрешала мне прогуливать, совершенно не интересовалась моими отметками и за бутылку водки и спортивный костюм освободила от занятий «физрой». Но когда меня избили в туалете одноклассницы и я пришла домой с расквашенным лицом, она жестко сказала: «Разбирайся сама».
На следующий день я обрушила на голову зачинщице экзекуции стул. Молча и спокойно. Самое удивительное, что она не пожаловалась родителям и больше ко мне не подходила.

Даже когда директор школы сорвала с меня золотые сережки на линейке — она боролась за социальное равенство, — так что из мочки потекла кровь, мама не пришла «разбираться».
— Это твоя проблема. Думай, как ее решить.

Я записалась на прием к директору, грохнула на стол Уголовный кодекс — мама работала юристом — и произнесла речь о правах человека. После этого я могла ходить в школу в короткой юбке, в кроссовках с разноцветными шнурками.

Главное — я никогда не боялась рассказать маме о проблемах. Что бы со мной ни случилось, я могла зайти на кухню, сесть и рассказать. Мама наливала себе коньяк, закуривала сигарету и внимательно слушала. Если, с ее точки зрения, я могла справиться сама, она так и говорила — решай сама. Если считала, что я не справлюсь, вмешивалась — разводила беду руками. В одно мгновение.
Как она определяла эту грань — я не знаю.

У меня родился сын. Он ложился на асфальт и устраивал истерики. Я ложилась рядом и смотрела в небо. Мимо шли прохожие и давали советы. А я лежала и рассказывала сыну про облака — какое облако на кого похоже. Он немедленно успокаивался.

Когда шли песочные бои — дети делили игрушки в песочнице, — я делала вид, что с сыном не знакома. Читала книжку на лавочке, пока другие мамы рассказывали детям, что такое хорошо, а что такое плохо. Я вставала к плите и варила ему новый суп, если он отказывался есть тот, который был.

— У него завышенная самооценка, — сказала мне школьный психолог на собеседовании перед первым классом.
Я подумала, что это не самое плохое качество для ребенка, и нашла учительницу, которая считала так же. Она просто любила детей и считала, что все они хорошие и умные. Потому что не бывает плохих детей. По определению.
— Спасибо, — говорила я ей на родительских собраниях. Меня совершенно не волновали его оценки. Честно.

Маша Трауб — журналист и писатель, автор девяти взрослых и двух детских книг. Недавно у нее вышла новая книга «О чем говорят младенцы».

Я вмешалась только один раз — когда его избил мальчик старше его на два года, здоровенный детина с меня ростом. Я позвонила его маме и попросила поговорить с сыном.
— Да пошла ты, — услышала я голос мальчика, когда мама сказала, что звонят и на него жалуются. Это он маму посылал.
Я нашла его в школьной раздевалке, взяла за руку, крепко сжала и сказала, что если он еще кого-то обидит, или нахамит матери, я оторву ему голову. У меня тяжелая рука и жуткий хриплый голос, когда я нервничаю. Я это сделала в присутствии его мамы. Мама, кстати, ни слова мне не сказала. Мальчик после этого стал здороваться, перестал издеваться над первоклашками и даже маму стал слушаться.

Я не знаю, как воспитывать правильно. Я знаю, что если что-то случится, мой сын мне расскажет. Он придет ко мне, сядет на кухне и поделится бедой. И я сделаю все, чтобы его защитить. Он это знает. И это — самое главное.